Мона Ли смотрела на него, и синяк уже стал заметен настолько, что никакими очками или гримом его закрыть было нельзя.
— Пошли, — Архаров взял Мону за руку, — утро вечера светлее, а?
— Наверное, — согласилась Мона, но уже утро. Архаров потянулся:
— Эх, в море? Ну?
— Я боюсь.
— Со мной?
— С тобой я боюсь только себя, — пробормотала Мона Ли.
Сероватый песок между крупных камней еще хранил вчерашние отпечатки ног, видны были забытые мячи, чья-то сандалия, полотенце. Море лениво гладило берег, словно готовя его к наступающему дню. Разделись — Архаров был в плавках, на Моне была футболка и шорты.
— Снимай? — Архаров смотрел на вытянувшуюся за эти годы Мону и понимал, что пропал. Бесследно и бесповоротно. Он всю жизнь будет помнить ее — такой, как в то рассветное утро, когда она стояла и смотрела на рассвет, и кожа ее становилась золотистой, и печаль уходила из ее глаз — в море. Мона поднялась на мысочки, и тоже потянулась:
— Плывем?
— А ты плавать-то умеешь, — спросил Саша, стараясь, чтобы хрипота в голосе не была так заметна, — а то еще спасать тебя…
Мона Ли постояла, потом переступила через шорты, стянула майку — и пошла в море. Она шла, будто зная рельеф дна, не щупая его ногой, не оступаясь. Когда вода дошла до подмышек, она оттолкнулась и поплыла. Чувство невесомости так потрясло её, что она плыла, и не могла остановиться. Архаров, одуревший от такого поворота событий, плыл саженками, стараясь держать Мону в поле зрения, не видя ее. Мона Ли перевернулась на спину, и легла, и стала смотреть в небо. Архаров подплыл и тоже лег на спину. Протянул руку к ней — и так они и лежали, покачиваясь на воде, держась за руки, и молчали. Наверное, это и был момент наивысшего, сумасшедшего счастья, когда она только проснулась, а он — начал жить заново.
Катер пограничников затарахтел вблизи. Архаров перевернулся, увидел на палубе офицеров в белых рубашках, погранцов в хаки, и, резко дернув Мону, заорал:
— Мона! Плывем, мать твою! Догонят! Посадят! Ой, маменьки мои, мы ж в туретчину хотели путем нарушения границы! Дяденьки! Мы сдаемся! Хэнде хох!
— Товарищ Архаров, — слова из мегафона прозвучали, как грохот камнепада, — прошу вас и вашу спутницу покинуть акваторию и предъявить документы пограничникам!
— Нет, ну страна! Ну, страна! — Сашка хохотал, вылезая на берег, — документы им! А сами — Архаров! Так! — Закричал он остолбеневшим мальчишкам в форме пограничников, — глазки, глазки! мальчики! дайте девочке одеться!
Пока он раздавал автографы, Мона сидела на камне, расчесывала мокрые волосы и улыбалась. Синяк был огромный. Странно, но даже это нисколько не портило ее красоту, а делало еще более загадочной, и — желанной.
Затрубили горны к побудке «вставай, вставай, дружок…», зашаркали метлы по дорожкам, потянуло пригоревшим молоком со столовской кухни, залаяла собака Артек, охранявшая дом директора — лагерь проснулся. Палата, из которой ушла Мона, выглядела ужасно. Наташа, зайдя будить девчонок на зарядку, просто остолбенела.
— У вас тут что было-то?
— Зарница, — ответила Вика. — Играли. Ну, мы уберем.
— А что с Лёкой? — Наташа подошла к лежащей на полу Голубевой.
— Не знаю, — Вика пожала плечами, — с кровати рухнула, наверное. — Наташа ойкнула.
— Так врача надо!
— Так надо, — Вика зевнула, — кто спорит?
— Ну, девочки, — Наташа обернулась, — вы мне не нравитесь… а Мона — где? Палата молчала. — ГДЕ МОНА? — крикнула Наташа.
— Наверное, в Москву сбежала, — Вика пыталась найти шлепанцы, — ей тут климат не подходит…
Мону Ли уложили, перебудив уснувших предрассветным сном студенток актерского, приехавших на показ «Волшебной лампы». Целоваться сил не было, поделились одеялом-подушкой, и уснули. До обеда. И до обеда весь лагерь стоял на ушах — искали Мону Ли. Директор, привыкший в Артеке ко всему, вплоть до внезапных родов у одной пионерки из старшего отряда, тут перепугался не на шутку. Все руководство лагеря, плюс местная милиция — прочесали территорию, ужаснулись, увидев погром в палате, тут же все соединили со вчерашним «концертом» Архарова, позвонили пограничникам, а дальше — все просто. Нашли спящую Мону, приложили пальцы к губам и вышли на цыпочках. Звезда, что скажешь!
Лёка Голубева пришла в себя от простого нашатыря по нос, но, увы — она ничего не могла вспомнить. Помнила, как пошла умываться, как легла — книжку перед сном прочесть — и все. Провал.
— Упала, — решила артековская докторша, — это с девочками бывает. Сны беспокойные.
— Ага, — добавила Наташа, — и все кровати перевернула, и простыни порвала.
— Ну-ну, — директор умоляюще замахал руками, — родители девочки нам все возместят, правда, Лёкочка?
— Я можно — папочке позвоню? — Лёка была хороша, как падший ангел, и тиха, как маленький лорд Фаунтлерой.
— Иди, иди, деточка, звони из моего кабинета! — директор пошел впереди, открывая двери.
— Ага, — сказала зло Вика, выметая осколки посуды, — это кайф, когда у тебя папа секретарь Обкома. А вот как жить тому, у кого мама уборщица в столовке, я не знаю.
— Ну, че ты ноешь-то, — Викина соседка заправляла койку, — тебя ж послали в Артек-то. Ты, видать, шибко умная? Или по комсомольской работе продвинули? Вика промолчала.
В Артеке был свой Концертный зал под открытым небом. Сейчас там суетились ребята, налаживая аппаратуру, растягивая экран, звуковики проверяли колонки и микрофоны. Показ был назначен, в виде исключения, на девять вечера. К нужному часу все тонуло в цветах, отряды пионеров и комсомольцев шли ровным строем, под музыку горна и барабанный бой, который наконец кто-то догадался сменить затейливой восточной мелодией. Ряды тут же расстроились, все перемешалось, занимали места, галдели, кидались фантиками, кто-то из младших приволок толстого столовского кота Тузика, кот орал, ему ответила овчарка Артек, старшие уже пили вино, передавая его за спинками кресел, — было все, как обычно. Но тут вспыхнули прожектора, грохнул почему-то марш «Прощание славянки», и по ковровым дорожкам на сцену поднялись Вольдемар Псоу, Лара Марченко, Саша Архаров, Леонид Северский, художник, оператор, и все, кто хотел приехать на недельку на «ЮБК» — Южный Берег Крыма. По рядам, где сидел старший отряд, прошелестело — а Монка где? В Москву сбежала? Сбежала! Я сама видела, как она садилась в автобус! Да, как это она без документов? Ври больше! А ее Архаров увез. Ой, ну Вика, тебе бы по телевизору мальчика Колокольчика из города Динь-Динь играть… А что у них с Архаровым? — вытягивали шеи верхние ряды. — Он чего, на ней женился? Да? На ком? На Монке! А ну, тихо! — рявкнули рассредоточенные в рядах вожатые. Сейчас выведем говорунов быстро!
Вечер начался. Опять говорил Псоу, но уже размягченный хорошим массандровским вином и далмой, которую непревзойденно готовил Овсеп Варданян, главный артековский художник, у которого на плакатах
